Стефан Цвейг - Легенда о сестрах-близнецах
И вот хоть и неожиданным, но вполне понятным образом случилось, что в одно прекрасное утро София, пробудясь, нашла ложе сестры опустевшим: Елена, ее двойник, зеркало всех ее вожделений, тайно скрылась ночью, и встревоженная мать со страхом спрашивала себя, уж не похитил ли ее кто-нибудь силой, ибо многие знатные юноши поражены были двойным сиянием сестер и ослеплены им до потери рассудка. Наскоро одевшись, она бросилась к наместнику, который именем императора правил городом, заклиная его выслать погоню за злодеем. Тот обещал. Но уже на другой день, к великому стыду матери, распространился слух, что Елена, едва созревшая для любви, по доброй воле бежала с юношей высокого рода, взломавшим ради нее отцовские ларцы и сундуки. Неделю спустя вслед за первой вестью пришла другая, еще более ужасная: путники рассказывали, как пышно живет юная блудница в соседнем городе со своим любовником, окруженная слугами, соколами и заморскими зверями, щеголяя в мехах и парче, на соблазн всем честным женщинам. Но не успели эту весть разжевать болтливые людские уста, как новая, еще более страшная, явилась на смену: Елена, опустошив мешки и карманы безусого мальчишки, покинула его и перебралась во дворец казначея, древнего старика, всегда слывшего скрягой, отдала ему свое юное тело за еще большую роскошь и теперь безжалостно грабит его. Через несколько недель, повыдергав золотые перья казначея, она бросила его, словно общипанного и выпотрошенного петуха, взяв себе другого любовника: этого сменил новый, еще более богатый, и вскоре ни у кого уже не оставалось сомнений, что Елена в соседнем городе торгует своим юным телом не менее усердно, чем дома ее мать -- пряностями и сладкими медовыми коврижками. Тщетно слала несчастная вдова гонца за гонцом к заблудшей дочери, умоляя ее не позорить столь кощунственно память отца. Мера непотребства переполнилась, когда однажды, к вящему стыду матери, от ворот города двинулось по улице пышное шествие: впереди шли скороходы в ярко-алых одеждах, за ними следовали, как при въезде вельможи, всадники, и среди них, окруженная резвыми персидскими собаками и диковинными обезьянами, Елена, юная гетера, пленительная, как ее тезка -- Прекрасная Елена, некогда потрясавшая царства,-- и разодетая, словно языческая царица Савская, вступающая в Иерусалим. Собрались ротозеи, заработали языки; ремесленники выбегали из своих хижин, писцы бросали пергамент, толпа любопытных окружила шествие; потом всадники и слуги выстроились для почетной встречи на рыночной площади. Наконец, распахнулась завеса, и юная блудница надменно перешагнула порог дворца, принадлежавшего когда-то ее отцу; расточительный любовник, ради трех жарких ночей, откупил его у казны для Елены. Точно в свою вотчину вступила она в покой, где на парчовом ложе ее родила мать, и вскоре давно покинутые хоромы наполнились дорогими языческими статуями, холодный мрамор одел деревянные лестницы, мозаичные плиты покрыли полы, словно плющом обвили стены тканые ковры с изображением людей и событий; звон золотых чаш сливался со звуками музыки на праздничных пиршествах, ибо, обученная всем искусствам, пленяя всех молодостью, умом, Елена скоро стала самой прославленной и самой богатой из гетер. Из соседних городов, из чужих стран стекались богачи -христиане, язычники, еретики, чтобы хоть раз вкусить ее ласк, и так как жажда могущества Елены не уступала безудержному честолюбию ее отца, она железной рукой держала влюбленных и безжалостно затягивала петлю страсти, пока не выманивала все их состояние. Даже сын наместника, и тот вынужден был уплатить изрядный выкуп ростовщикам и заимодавцам, когда после недели любовных утех, все еще одурманенный и вместе с, тем жестоко отрезвленный, покинул объятия и дом Елены.
Не удивительно, что столь бесстыдное поведение злило честных женщин города, особенно -- пожилых. В церквах проповедники обличали порок, женщины на рынке гневно сжимали кулаки, и часто во дворце звенели окна и ворота от пущенных в них камней. Но как ни возмущались добродетельные женщины -покинутые жены, одинокие вдовы,-- как ни негодовали старые, искушенные в своем ремесле блудницы, как они ни обливали грязью этого дерзкого, внезапно ворвавшегося на их луга наслаждения жеребенка, никто не пылал гневом сильнее, чем София, сестра Елены. Не потому терзалась она, что та предается пороку; нет, ее мучило раскаяние, что сама она упустила случай, когда знатный юноша сделал ей такое же предложение, и вот все то, о чем она втайне мечтала, власть над людьми и жизнь в роскоши, досталось сестре, а в ее холодную каморку по-прежнему врывается ветер и воет наперегонки с ворчливою матерью. Правда, Елена, в хвастливом упоении своим богатством, неоднократно посылала ей дорогие наряды, но гордость Софии не позволяла ей принимать подачки. Нет, не могло утолить ее честолюбие бесславное подражание смелой сестре; она не желала драться с ней из-за любовников, как в детстве из-за сладкого пряника. Ее победа должна быть полной. День и ночь размышляя о том, как бы заставить людей поклоняться ей и прославлять ее больше сестры, она убедилась по настойчивому вниманию к ней мужчин, что сохраненный ею скромный дар -- девственность и незапятнанная честь -- превосходная приманка и что умная женщина может извлечь немалую выгоду из этого достояния. И потому она решила обратить в сокровище именно то, что сестра опрометчиво расточила, и выставить напоказ свою добродетель так же, как сестра-гетера ?--свое тело. Если та стяжала славу горделивой роскошью-- она прославится смиренной бедностью. Еще не угомонились языки сплетников, как в один прекрасный день любопытство изумленного города получило новую пищу: София, сестра гетеры Елены, стыда ради и во искупление прелюбодейной жизни сестры, покинула греховный мир и вступила послушницей в благочестивый орден, посвятивший себя уходу за хворыми и немощными. Опоздавшие любовники рвали на себе волосы от досады, что нетронутое сокровище ускользнуло из их рук. Но все набожные люди, радуясь небывалому случаю противопоставить сластолюбию пленительный образ богобоязненной красоты, усердно разносили по свету эту весть, и не было девушки в Аквитании, которую славословили бы так ревностно, как Софию, самоотверженно день и ночь ухаживающую за покрытыми язвами больными и не гнушавшуюся даже прокаженных. Женщины преклоняли колена, когда она в белоснежном чепце проходила мимо, опустив глаза, епископ неоднократно хвалил ее в своих проповедях, как благороднейший пример женской добродетели, а дети благоговейно смотрели на нее, словно на невиданное небесное светило. И вдруг -- легко можно себе представить досаду Елены -- внимание всей страны отвернулось от нее и обратилось на непорочную жертву искупления, которая, страшась греха, словно белый голубь, воспарила в горние пределы смиренномудрия.
Поистине, словно созвездие Близнецы, сияла в последующие месяцы слава сестер над восхищенной страной на радость и грешникам и благочестивым. Ибо если первые находили у Елены усладу телесную, то духовной усладой дарил вторых блистающий добродетелью образ Софии, и, в силу такого раздвоения, впервые от начала мира в этом городе Аквитании царство божие отделено было от царства дьявола столь отчетливо и наглядно. Целомудренный видел в Софии своего ангела-хранителя, а погрязший в грехах вкушал наслаждение в объятьях ее недостойной сестры. Но в душе смертного между добром и злом, между плотью и духом пролегают потаенные тропки, и вскоре оказалось, что как раз эта двойственность неожиданно явилась источником соблазна. Ибо сестры-близнецы, вопреки столь различному образу жизни, оставались внешне как две капли воды похожими друг на друга: тот же рост, те же глаза, та же улыбка и чарующая прелесть; не удивительно, что многих мужчин охватило смятение. Случалось, что юноша, проведя знойную ночь в объятиях Елены, утром торопился уйти от нее, дабы поскорей смыть с души грех, и вдруг останавливался как вкопанный, протирая глаза,-- уж не дьявольское ли это наваждение? Ибо смиренная послушница в скромном сером одеянии, которая катила в кресле по саду больницы страдающего одышкой старика и без отвращения кротко и ласково вытирала больному беззубый слюнявый рот, казалась юноше женщиной, только что оставленной им на ложе. Он пристально вглядывался: да, те же губы, те же мягкие и нежные движения, правда в порыве не земной страсти, а в возвышенной любви к ближнему; он вглядывался, глаза у него загорались, и мало-помалу монашеское одеяние становилось прозрачным и сквозь него проступало хорошо знакомое тело блудницы. И такой же обман чувств смущал душу тех, кто, выйдя из дому, где он только что с благоговейным трепетом смотрел, как оказывает помощь целомудренная София, за первым углом натыкался на нее, но странно преображенную,-- роскошно одетую, с обнаженной грудью, в толпе поклонников и слуг торопящуюся на пир. Это Елена, не София, говорили они себе, и все же, глядя на послушницу, не могли не видеть ее наготы, и грешные мысли соблазняли их в самом благочестии. От этой раздвоенности произошло такое смятение чувств, что порой желания, наперекор воле, шли превратным путем, и случалось, что юноши в объятиях продажной сестры грезили о непорочной, а встречаясь с доброй самаритянкой, взирали на нее с плотским вожделением. Ибо творец мира сего, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них; поэтому они всегда требуют от женщин обратное тому, что те им предлагают: если женщина легко отдается им, мужчины вместо благодарности уверяют, что они могут любить чистой любовью только невинность. А если женщина хочет соблюсти невинность, они только о том и думают, как бы вырвать у нее бережно хранимое сокровище. И никогда не находят они покоя, ибо противоречивость их желаний требует вечной борьбы между плотью и духом; здесь же какой-то затейливый бес затянул двойной узел, ибо блудница и монахиня, Елена и София, так походили друг на друга, что казались одной и той же женщиной, и никто уже точно не знал, к которой из них вожделеет. И стало так, что беспутная молодежь города чаще толпилась у ворот больницы, чем в тавернах, и развратники, соблазнив блудницу золотом, заставляли ее для любовных утех надевать серое монашеское одеяние, дабы обольщать себя мыслью, будто они обнимают неприступную Софию. Весь город, вся страна мало-помалу были втянуты в эту нелепую бесовскую игру самообмана, и ни увещания епископа, ни уговоры правителя города не могли прекратить изо дня в день повторявшегося кощунства.
