Владимир Галкин - У Таси
Владимир Галкин - У Таси краткое содержание
Владимир Галкин
У Таси
Георгий Николаевич с грустью выловил муху из пива и начал рассказывать.
— Это было… Это было в 1963 году, хорошем году, он мне ещё тем запомнился, что зимой было столько снега, что и в начале апреля ходили в лесу на лыжах, а китайцы не подписали соглашение о запрещении термоядерных испытаний.
Я ещё неженатый был и всю зиму ходил к Таисии Николаевне Ефимовой — Тасе. Мне — двадцать три, ей — сорок три. Разница. А любовь была. Чувство.
Работали мы с ней в одной проектной конторе в Подколокольном переулке, только я в технологическом отделе инженером начинающим, а она начальницей копирбюро. Как-то так сама собой возникла у нас связь — и по работе, и вообще. Она мне даже давала, помню, подрабатывать: копировать на кальке чертежи, я хорошо чертил, быстро — 5 рублей за половинный лист ватмана. Как-никак, а тогда 5 рублей это или бутылка водки и пиво с раками в пивной на Серпуховке — цельная гулянка! — или две бутылки апельсиновой горькой настойки (по 2 рубля 02 копейки) плюс опять же пивком-лачком в общественной уборной, но это же можно было проделать и в заведениях «ВИНО-АВТОМАТ», этих точек было много. Понятно, с приятелем. Покроешь настоюшку каким-нибудь «кызыл-шербетом» — и весь вечер твой, свадьба! Конечно, этот подработок был так, баловство, а лучче всего было ходить к Таисии Николавне домой. Она и поила, и кормила, и любила.
Хорошая, добрая была бабёшечка, миловидная, беленькая, сероглазая, невысокого росточка и, главное, очень плотненькая. Ух! Так-то она невзрачная, тихая мещаночка (в лучшем смысле слова), мыслей никаких — впрочем, у женщины и не должно быть мыслей, только чувства, тем она и берёт, мысли это глупость, зато в постели такая — просто ого-го! Такие совершенные ласки, такая неутомимость, такое… изумительное бесстыдство, что просто как в раю себя чувствуешь.
Однако в меру строгая, хозяйственная, всё у неё на месте, аккуратистка страшная. Я вообще-то размахай-распиздяй был, мне лишь бы выпить да лечь хоть в ботинках, но она меня в руках держала. Как сына. Да, у ней сын был, мне ровесник, в данное время служил сверхсрочную где-то на севере. Письма она мне его читала. Письма в сапогах.
Комнатка у ней была в Товарищеском переулке — это есть шкатулка с мулине: всё опрятно в высшей мере, белоснежное бельё, скатерть на столе, занавески на окнах, подзор у кровати с шишками, салфетки кружевные на полке диванной спинки со слониками и китайцем с качающейся головкой. Как, бывало, приду — трону китайца, и он качает балдушкой до утра. Просто влюбился в китайца. Где б вот сейчас такую штучку достать? На комоде приёмничек «Москвич», рядом патефон, тут же к стене прислонено большое зеркало. Шкаф по другой стене, ещё что-то, не помню уж. Тесновато, но ничего лишнего. Словом, для тех лет обстановка для среднего и бедного класса известная. У многих москвичей ещё мебеля, утварь, вплоть до довоенных кастрюль и тазиков, всё было крепкое, прочное, удобное, не выбрасывалось до семидесятых годов. Всё ж это от бабушек-дедушек, каждый стул старинное тепло излучал. Потом, как уехали на выселки, давай во двор выкидывать венские стулья, прекрасные буфеты с резьбой, круглые столы на изгибных ножках лебедями… Эх! А теперь, в девяностых, что? Скука. Комнаты пустые, гулкие, стенки шкафные до потолка, и не поймёшь сразу, что это такое, кровати какие-то жуткие — на четверых, ковры-паласы во всю комнату либо поганый линолеум, как в общественных местах, электроника на безликих тумбочках… Ну, правда, есть и квартирищи — антиквариат! Всё забито мягкими мебелями а-ля-луи, да там тебе и камины, и золотые унитазы, красные ванны, шесть собак в квартире, а то и леопард или змея, дверь входная из танковой брони, на стенных коврах оружие висит, в прихожей крупнокалиберный пулемёт. Жить, понимаешь, стали! Тьфу…
А я жил на Ульяновской улице, дом сорок пять, довоенной стройки, по тем временам ещё высокий, страшноватый, а как раз напротив, через улицу, высилась (да она и теперь стоит, но уже восстановленная в прежнем виде — у меня есть фото XIX века) громада Рогожской полицейской части; мы, значит, когда-то находились не в Ждановском районе, а именно в Рогожской части. Дом-куб, с мезонином и каланчой, оригинальный, впрочем, все такие дома были одной архитектуры. От наших этих двух домов тут всегда темь была, улица к тому ж узкая. И с обеих сторон троллейбусные остановки, тогда ходили 19, 23 и 45. Кто куда. И в троллейбусе по дороге на работу или обратно мы с Тасей иногда ехали вместе. Куда она ездила — неведомо, а надо было проследить.
Повторяю, парень я был развязный, вольноречивый, как говорится, без тормозов и без комплексов; приходилось приносить копировщицам для подправки готовые кальки (коллодиумом на спирту у них сильно воняло), ну и заводил трёп со всей Тасиной командой, а они поболтать, позлословить были горазды: скучно, а девки молодые, вечно склонённые сидят, и половина замужних, половина разведёнок (только хватай, да экстерьером ни одна как-то подходила мне). А вот Таисия Николаевна, хоть и немолодая бабёшечка, а влекла к себе. Но как подступиться? Поглядывать-то на меня как-то особенно она поглядывала, да и я знал, что мужа похоронила года четыре назад, но как взять?
Вижу, что строга, вроде никому из наших никаких лишних уступок, по мелочи подчищай и пиши сам, некогда. Но вот как-то курю с Женькой, рыжей секретуткой главного инженера, бабой с «поползновениями» и тоже разведёнкой, и между прочим, Тасиной подругой, а она мне со смешком так: «Что ж вы, Георгий Николаич, так всё в копирбюро ходите?» — «Как так?» — «А так, что Таисия Николавна к вам неравнодушна». — «В каком смысле?» — спрашиваю. Только засмеялась, бросила окурок и ушла. Ага, думаю, так-так-так-так… это надо взять на учёт.
Захожу к Тасе с калькой, говорю нахально, что надо шесть (шесть!) строчек исправить, вот текст, а сам исподтишка красноречиво глазки щурю, улыбочка такая блядская на лице. Что она должна была сказать? «Пошли, мол, вы на хер, Георгий Николаич, это всё равно что весь лист перекопировать!» Нет. Она в лист смотрела-смотрела, после на меня глазки этак скосила и громко говорит: «Вера, у тебя работы много?» — «А что, Тась Николавна?» — «Глинжу (это значит — главному инженеру) срочно надо сделать, а поправок много, можешь перекопировать? Лист небольшой, несложный, схема». Кто ж начальнице откажет? Я рассыпался в благодарностях. Копировщицы все как одна посмотрели на меня понимающим взглядом. И вот уж я королём через три часа являюсь за работой, ля-ля, да «какая ж вы, Таисия Николавна, сознательная женщина, это по-настоящему коммунистический подход к работе, ну так выручили, ну так выручили…»
Теперь, значит, только и шляюсь в копировку, анекдоты травлю, на Тасю поглядываю. К чему я это так подробно рассказываю? А к тому, что не имел опыта «работы» с пожилыми дамами, тут всё на ходу экспериментируешь и как бы не промахнуться, а влекла она меня к себе ужасно, повторяю, ну просто сексуальный синдром на ней клином сошёлся, говоря научно. Когда-то с учительницей географии жил, в девятом классе — наверно, оттуда. Баба чем старше тебя, тем надёжней, опытней. И — покормит, попоит, не последнее дело. А девок добиваться надоело, да они и бедные, а у меня откуда деньги, и глупые, и бесстрастные. Только что платоническая любовь да иссушающие поцелуи. Вот кстати и добавлю: был тот год какой-то особенной борьбы с хулиганством, в частности, с изнасилованиями. Чем было вызвано такое внимание Никиты Сергеича? Моральным кодексом коммуниста, строителя будущего общества? Во всяком случае, милиция свирепствовала, и я из-за этих двадцатилетних девок чуть не сел. А мой приятель загремел по групповухе (а ничего и не было, липа) на восемь лет. Вот так. Так что альфонсом оно надёжней.
2Под Старый Новый год был у нас в конторе вечер, с выпивоном и танцами-шманцами. Тогда это везде практиковалось, времена были свободные, душевные, вообще — жили как-то по-братски, не как сейчас по-звериному. Я с Тасей танцевал и говорю: «Таись Николавна, а не проводить ли мне вас… ну хоть до Яузы?.. Можно и дальше. Погоды на улице стоят отличные, морозец, весело. Вы на 19-м троллейбусе ездите, значит, куда-то к Владимирским улицам, так можно и туда прогуляться». Она, как девочка, глазки опустила и говорит: «Почему, не только на 19-м, на любом, вы просто не обратили внимания, вы вообще, Георгий Николаич, оч-чень невнимательны (ого, вот оно!). Я же ваша соседка, в Товарищеском переулке живу». — «Да что вы! Прекрасно! Оригинально! Так мы пойдём?» Естес-с-твенно.
И — как будто уже всё решено. Вышли потихоньку на улицу, я её под ручку взял, под рукав чорной шубки, и мы покатились. Солянка, Яузская, Ульяновка и так далее. И всё я говорил, говорил, даже стихи читал, и свои, и чужие. Странное дело: при такой рутинной, сухой работе, как черчение (да она и сама в бюро чертила и, думаю, домой брала для подработки — что у неё — 160 рублей, и весь оклад), тем не менее стихи слушала с удовольствием, просила ещё. Тем более, что я тогда сильно подражал Есенину, а Есенин — это ж известно какой яд, на него кого хочешь ловить можно. И анекдоты — очень даже неприличные, провокационные — докладывал. Пел также. Особенно, когда через Яузу по мосту шли: вода сверкает загадочными огонёчками, низкая луна, жёлтые фонари, в жилах алкоголь.
