Макс Фриш - Homo Фабер
Макс Фриш - Homo Фабер краткое содержание
Фриш Макс
Homo Фабер
Макс Фриш
Homo Фабер
ПЕРВАЯ ОСТАНОВКА
Мы вылетели из аэропорта Ла Гуардиа, Нью-Йорк (на самолете "суперконстэлленшн"), с трехчасовым опозданием из-за снежной бури. Эту линию всегда обслуживают "суперконстэллейшн". Заняв свое место, я сразу же откинул спинку кресла, чтобы спать - было уже поздно. Но еще минут сорок, не меньше, самолет стоял на взлетной дорожке в ожидании старта, снег метался в лучах прожекторов, мелкая снежная крупа вихрем вздымалась над бетонированной площадкой, и меня раздражало и мешало мне уснуть не то, что стюардесса разносила газеты - First Pictures of World's Greatest Air Crash [первые снимки крупнейшей в мире авиационной катастрофы в Неваде (англ.)], - сообщение об этом я уже прочитал за обедом, - а вибрация машины с запущенными турбинами да еще, пожалуй, мой сосед, молодой немец, которого я сразу приметил, сам не знаю почему; я глядел на него, когда он снимал пальто и усаживался в кресле рядом со мной, высоко подтягивая брюки на коленях, чтобы не помять складки; и даже когда он просто сидел, ничего не делая, ожидая, как и все мы, взлета, я почему-то не мог отвести от него глаз. Это был розовокожий блондин, и он представился мне сразу, еще до того, как мы успели пристегнуться. Его имени я не расслышал - разогревали моторы, одна за другой включались турбины и ревели на полном газу.
Я смертельно устал.
В течение всех трех часов, пока мы ждали посадки на самолет, Айви без умолку болтала, хотя уже знала, что я наверняка на ней не женюсь.
Я был рад, что остался один.
Наконец самолет тронулся...
Мне еще ни разу не приходилось взлетать в такой снегопад; едва наша машина оторвалась от белой дорожки, как разом пропали желтые ряды наземных сигнальных огней, а потом даже над Манхэттеном ни блика, ни отсвета фонарей - густой снег поглотил все. Я видел лишь мерцающий зеленый огонек на крыле, которое все время качалось, а иногда и прыгало; на какой-то миг туман поглощал и этот зеленый огонек, и тогда казалось, что вдруг слепнешь...
Погасло табло. Теперь можно было закурить.
Мой сосед летел из Дюссельдорфа и был вовсе не так уж молод, лет тридцати, но все-таки моложе меня. Путь он держал, как он мне тут же сообщил, в Гватемалу, по делам, насколько я понял.
Нас изрядно болтало.
Он предложил мне сигарету, но я закурил свою, хотя курить мне вовсе не хотелось, поблагодарил его и взял уже просмотренную газету, не испытывая ни малейшего желания заводить знакомство. Вероятно, я вел себя невежливо, но позади была тяжелая неделя, каждый день заседания, я устал от людей, и мне хотелось покоя. Потом я вынул из портфеля протоколы и принялся было работать, но тут, как назло, стали разносить бульон, и мой немец (он сразу заметил, что я швейцарец, стоило мне только в ответ на его фразу на ломаном английском языке заговорить с ним по-немецки) уже не закрывал рта. Он говорил о снежной буре - вернее, о радарах, в которых мало что смыслил, затем перешел, как повелось после Второй мировой войны, на европейское содружество. Я больше молчал. Покончив с бульоном, я повернулся к иллюминатору, хотя в нем ничего не было видно, кроме зеленого огонька на мокром крыле, время от времени снопа искр да темно-красного, раскаленного сопла турбины. Мы все еще набирали высоту...
Потом я задремал.
Болтанка прекратилась.
Не знаю почему, но мой сосед меня раздражал, его лицо казалось мне знакомым - типичное немецкое лицо. Я припоминал, закрыв глаза, - тщетно... Тогда я попытался больше не думать о его розовом лице, и мне это удалось, я проспал, наверно, часов шесть - я был переутомлен, - а проснувшись, снова почувствовал, что он меня раздражает.
Он как раз завтракал.
Я сделал вид, что еще сплю.
Мы находились (правым глазом я искоса глянул в иллюминатор) где-то над Миссисипи, летели на большой высоте, пропеллеры сверкали в лучах утреннего солнца, будто стеклянные диски, они были четко видны, а сквозь них была видна слепящая плоскость крыла, неподвижно висевшего в пустоте - ни малейшего колебания, мы, казалось, застыли в безоблачном небе; короче, полет как полет, таких у меня было уже сотни, моторы исправно рокотали.
- Добрый день, - сказал он.
Я кивнул в ответ.
- Выспались? - спросил он.
Внизу, несмотря на дымку, я смог разглядеть разветвленные рукава Миссисипи - они тоже блестели на солнце, словно отлитые из латуни или бронзы. Было еще очень рано - я это знал, потому что не раз летал по этой линии, и закрыл глаза, чтобы спать дальше.
Он читал книжонку серии "Ро-ро-ро" [карманная серия книг издательства "Ровольт" в Гамбурге].
В общем, закрывать глаза теперь не было смысла - я проснулся, проснулся окончательно, и сосед мой почему-то занимал меня, я видел его, так сказать, и с закрытыми глазами. Я заказал завтрак... В Штатах он был, как я и предполагал, впервые. Однако уже успел составить себе о них окончательное суждение и при этом не мог не признать (в целом он находил американцев некультурными), что у них все же есть и кое-что положительное - например, дружелюбное отношение большинства американцев к немцам.
Я не стал с ним спорить.
Ни один немец не желает ремилитаризации, но русские толкают Америку на гонку вооружений, и это трагично. Я, швейцарец (он произнес "свейцарец"), не в состоянии этого понять, потому что я никогда не был на Кавказе, а ему довелось побывать на Кавказе, и уж кто-кто, а он-то знает Ивана, которого вразумишь только оружием. Да, уж кто-кто, а он-то прекрасно знает Ивана! Это он повторил несколько раз.
- Только оружием! - сказал он. - Все остальное не производит на Ивана никакого впечатления.
Я чистил яблоко.
- Делить людей на сверхчеловеков и недочеловеков, как это делал старик Гитлер, конечно, чушь, но азиаты есть азиаты!
Я ел яблоко.
Потом я достал из портфеля электрическую бритву, чтобы побриться, а главным образом, чтобы хоть пятнадцать минут побыть одному. Я не люблю немцев, хотя Иоахим, мой друг, тоже был немцем... В туалете я стал прикидывать, не пересесть ли мне на другое место. Я не испытывал никакого желания ближе познакомиться с этим господином, а до Мехико, где ему предстояла пересадка, было еще не меньше четырех часов лету. В конце концов я твердо решил поменять место, ведь не все кресла были заняты. Когда, побрившись, я вернулся в пассажирский салон, чувствуя себя уже свободней и уверенней (не выношу быть небритым), он протянул мне пачку моих протоколов, которые, как он выразился, он позволил себе поднять с пола, чтоб на них никто не наступил. Одним словом - воплощенная вежливость. Я сунул протоколы в портфель и поблагодарил его, видимо, слишком сердечно, потому что он сразу же воспользовался этим и задал новый вопрос.
Не работаю ли я в системе ЮНЕСКО?
Я чувствовал тяжесть в желудке, как, впрочем, часто последнее время, точнее, даже не тяжесть и уж никак не боль, а просто я все время ощущал, что у меня есть желудок, - дурацкое ощущение. Быть может, именно поэтому я был такой раздражительный. Я сел на свое старое место и принялся рассказывать, чтобы скрыть свое состояние, чем я занимаюсь, - "Техническая помощь слаборазвитым странам". Я научился говорить об этом, думая совсем о другом. Впрочем, не знаю, о чем я думал. Слово "ЮНЕСКО", видно, произвело на него впечатление, как все международное, он перестал ко мне относиться как к "свейцарцу" и слушал с таким вниманием, будто я бог весть кто; он казался заинтересованным до подобострастия, что, впрочем, не мешало ему по-прежнему меня раздражать.
Я был рад, что самолет пошел на посадку.
Мы вышли вместе, и в ту минуту, когда мы расстались перед таможней, я вдруг понял, о чем думал все время: его лицо, пухлое, розовое, почему-то вызвало в памяти Иоахима, хотя тот никогда не был ни пухлым, ни розовым...
Потом я снова забыл об этом.
Мы находились в Хьюстоне, штат Техас.
Из таможни, после обычной перепалки насчет моей кинокамеры, с которой я объездил уже полсвета, я направился в бар, чтобы выпить, но, заметив, что мой дюссельдорфец уже сидит за стойкой и даже занял соседний табурет, видимо для меня, кинулся в туалет, где за неимением других занятий тщательно помыл руки.
Стоянка двадцать минут.
Мое лицо, отраженное в зеркале, пока я долго мылю, смываю, а потом вытираю руки, бледное как полотно, вернее, изжелта-серое, с лиловыми жилками, отвратительное, как у трупа. Я решил, что это из-за неоновой лампы, и продолжал вытирать руки - тоже желто-фиолетовые. Тут раздался голос из репродуктора - радио было проведено во все помещения, в том числе и сюда: "Your attention, please, your attention, please" [прошу внимания (англ.)]. Я не понимал, что со мной случилось, - мои руки покрылись испариной, хотя в подвале было скорее прохладно, во всяком случае, не так жарко, как на улице. Знаю только одно: когда я пришел в себя, возле меня на коленях стояла толстая негритянка-уборщица, которую я прежде не заметил; я увидел ее лицо в невероятной близости от себя - ее приоткрытые черные губы и розовые десны; радио орало, а я все еще был на четвереньках.
