Ирина Грекова - В вагоне
Он слушал — сперва недоверчиво, настороженно, но постепенно все с бóльшим интересом, с волнением. Было прямо видно, как интерес заливал краской его торчащие бледные уши. Когда я повторила — «Подлец!», он даже крякнул от удовольствия.
— Тебе это интересно? — спросила я, польщенная.
— Ну, да, — опустив голову, признался он.
— Что же именно тебя заинтересовало?
(...Только бы не спугнуть это крохотное, едва зародившееся доверие!)
— Здорово, — сказал он своим сипловатым голосом. — Здорово про эти ваши биотоки. Записал на какую-то кривулю — и все ясно. Только не верится...
Тут подошла его очередь. Пышная женщина в халате всех цветов радуги вышла из двери туалета, брезгливо поджав губы, несомненно, оскорбленная всем увиденным.
— Знаете что, — неожиданно сказал Донат, — вам не очень нужно, а то пропустим очередь, а? Хочу еще одну вещь у вас спросить.
— Спрашивай, — ответила я.
— Значит, — неожиданно горячо сказал он, — человек уже свои мысли не может скрыть? Наложили ему на голову эти самые...
— Электроды.
— И читай его мысли? Даже самые секретные, которые он от всех скрывает?
— Не мысли, до этого мы еще не дошли. Скорее чувства. Эмоции, говоря по-ученому.
— Ну нет, не поверю. Враки это все! Слишком просто: наложил электроды, записал, а другие угадали, что я чувствую?
— В какой-то мере да.
— Даже если... если я изо всех сил скрываю? Ничего не показываю. Только сам внутри себя чувствую?
Он поднял на меня свои бежевые глаза, и вдруг на мгновение в них сверкнула такая неистовая ненависть, что я отшатнулась. Еще миг — и вспышка погасла.
— Ты мне не веришь, — сказала я растерянно, — тебе надо самому посмотреть опыт, во всем убедиться. Может быть, даже провести этот опыт. Знаешь что? Приходи ко мне в лабораторию, спроси Агнессу Тихоновну Платонову, это я, а вот мой домашний телефон. Позвони накануне вечером, приходи и сможешь сам убедиться.
Адрес и телефон я записала на листке из блокнота участника конференции. Он взял. Потом вздохнул тяжело и долго.
— Тебе хочется прийти? — спросила я.
Он кивнул.
— Может быть, твое призвание — быть психологом-экспериментатором. Может быть, это твое будущее...
— Мое будущее? — переспросил он. — Это от меня не зависит.
— От кого же зависит?
Он пожал плечами:
— Все без меня решено давно.
— Как это можно: решать за другого? Человек сам вправе распоряжаться своим будущим.
Он засмеялся. Меня даже испугал его сиплый смех. Смеялся взрослый, немолодой, разочарованный человек.
— Вправе? — повторил он. — А вы знаете, что такое «Долина ужаса»?
— Приблизительно.
— А надо точно. Вы этого не знаете и не узнаете никогда. Смотрите: туалет освободился. Теперь я вам уступлю очередь. Видите, какой я воспитанный.
В двери, выходящей в тамбур, появился какой-то с утра нагрузившийся толстяк. Он явно не знал, где у него какая нога. Когда он перебрался через порог, Донат повторил:
— Идите.
— Я ненадолго. Я тебя подожду. Мы с тобой еще поговорим, ладно?
Он молча кивнул.
Когда я вышла в коридор, мальчика не было видно. В купе его тоже не было. Отец сидел в шляпе и подтачивал ногти длинной пилочкой. За окном бежали уже близкие московские пригороды. Поварово... Радищево... Алабушево... Крюково... Надписи еле можно было прочесть в быстром мелькании столбов и оград. Мы оба молчали — и я, и человек в шляпе. В его молчании было что-то каменно-тяжелое. Уж не подглядел ли он, как я разговаривала с его сыном? Лицо его под полями шляпы было благообразно, по-своему красиво: раздвоенная темная бородка, розовые губы, легкий румянец на белых щеках. Мальчик, видно, не в него — в мать...
Я смотрела в окно и думала: «А хорошо бы и в самом деле приручить, приобщить к делу такого Доната. Непростой, видно, характер, непокладистый. А что? Такие-то нам и нужны...»
Дальше мои мысли поехали уже совсем не туда, за пределы возможного. Думалось мне о том, что не только «приручить» хотелось бы мне Доната, но и... усыновить. Мне, бездольной, бездетной, вынуть из воздуха сына, как фокусник в цирке вынимает из воздуха курицу...
Радио прокашлялось и заявило:
— Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины, город-герой Москву. Граждане пассажиры, проверьте, не забыли ли вы что-нибудь из своих личных вещей.
И — бравурная музыка. «Москва моя...» Пассажиры зашевелились, выходя в коридор, поближе к выходу. Мой нижний сосед взял чемодан, укрепил шляпу на голове и тоже пошел к выходу. Рядом с ним в коридоре оказался Донат, уже в куртке и кепочке, с сумкой через плечо. Его бледное, неподвижное личико никак не ответило на мой приветственный взгляд. Светлые глаза ушли в сторону.
Я надела плащ и полезла вверх за своим чемоданом. Его на месте не оказалось. Пропал? Невелика потеря, но все-таки неприятно. Поискав кругом, я обнаружила чемодан под столиком. Кто-то его снял сверху. Донат? Возможно. Оказал мне внимание. Трогательно!
Тут я заметила на крышке чемодана приколотый английской булавкой листок бумаги. Это оказалась моя собственная записка с адресом института и номером телефона...
Побежать за мальчиком? Догнать? Безнадежно. Все равно, если бы и догнала, при отце он со мной говорить не будет...
Я стояла, покусывая кончики пальцев. Проводница заглянула в купе:
— Побыстрей, повеселей, товарищи! Вы что же, гражданка, здесь ночевать собрались? Не задерживайте, не мешайте работать.
Я опомнилась, взяла чемодан и двинулась к выходу. Вышла. Широкой темной фигуры и маленькой светлой не было видно нигде.
...Может быть, еще не все пропало? Может быть, мне еще удастся отыскать в безднах Москвы мальчика со странным, редким именем Донат?
