Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Поскольку театр — прежде всего посредством диалога, призванного создавать «иллюзию жизни», — брал на себя задачу дать точное изображение публики и ее разговоров, то и публика, в свою очередь, перенимала со сцены готовые фразы и формулы, и таким образом на основании принципа, который я по аналогии назвал бы принципом сообщающихся умонастроений, произошла настоящая нивелировка авторов и зрителей.
— Не знаю, господа, — скромно философствовал капитан Димиу, не выходя из-за стола, — мне кажется, что жена не может вести себя, как ей вздумается ... ведь здесь затронута честь мужа. — И он вручил денщику свою аккуратно сложенную салфетку.
Я сочувственно улыбнулся капитану — и потому, что считал его правым, и потому, что нуждался в его благосклонности. Я по-рабски подстерегал момент, чтобы попросить его о милости.
— Господин капитан, — капитан Флорою прибегнул к такому обращению, потому что получил звание капитана позже, чем наш командир батальона, — скажите, пожалуйста, неужели вы считаете, что допустимо убить женщину, которая заявляет, что не может тебя любить? Как же так?
— Уж не знаю как, но я оправдал бы того, кто убил жену за то, что она бросила мужа и детей.
Я снова улыбнулся, умильно и одобрительно. Я понимал, что остальных офицеров раздражают мои попытки завоевать расположение начальства. Накануне я вызвался выполнить со своим взводом саперные работы, с которыми не справились другие, и это мое предложение было им противно. Я видел это яснее ясного, но ничего не мог с собой поделать.
Мне показалось, что удобный момент настал, и, поигрывая ножом и вилкой, чтобы не выдать душившего меня смертельного волнения, я прерывающимся шепотом повторил мою просьбу:
— Господин капитан ... вы знаете ... я просил вас ... мне надо в Кымпулунг. Мне необходимо быть там завтра вечером ... Я сегодня все уладил по службе...
Невнятные, неуверенные слова путались, словно мечущиеся по комнате бумажные аэропланчики, которые запускают играющие дети.
Капитан повернулся ко мне с кислым, раздраженным видом.
— Господин младший лейтенант, — он сделал ударение на слове «господин», — я уже говорил вам не один, а десять раз, что нельзя. Нельзя и нельзя. Это не только от меня зависит.
Я побледнел и жалко улыбнулся, словно извиняясь за то, что проглотил столь резкую отповедь.
Но через несколько минут меня охватил горький бессмысленный гнев против всех и вся. Вздор, который я выслушал, стал вдруг невыносимым, саднящим, как ожог, как содранная кожа. Я ждал лишь момента, чтобы излить злость, искал зацепки, обрывка фразы, жеста, чтобы изорваться словно брошенная граната. Неудача всегда приводит меня в такое смятение, что я делаю одну ошибку за другой, словно игрок в рулетку, который, пытаясь отыграться, все время ставит невпопад; сначала два-три раза на красное, потом переходит на черное именно тогда, когда оно уже больше не выходит, затем снова возвращается к красному — и так с ожесточением и без конца. Я способен с незаурядным хладнокровием противостоять даже исключительным обстоятельствам, и в то же время пустяковый инцидент может превратиться для меня в настоящую катастрофу.
Я с достаточной трезвостью отдавал себе отчет в том, что стою на пороге несчастья, ибо в подобных обстоятельствах военные трибуналы, как и уставы, беспощадны и выносят абсолютно не соответствующие проступку приговоры: например, двадцать лет каторжных работ за пощечину вышестоящему по чину. Но в то же время я ощущал, что неподвластен самому себе и качусь под откос, в пропасть.
— Корабу, послушайте, — продолжал капитан Димиу. — Вот вам мое мнение. Вы спрашиваете: как я допускав? ... Как же это можно? — Тут он обернулся, быть может ища прежнего одобрения с моей стороны, но встретил лишь мой холодный взгляд. — В конце концов, разве не так? Она бросает дом, детей ... Говорит тебе: «Оревуар, почтеннейший», — а ты ей ног не переломаешь? Будешь деликатничать: «Всяческого вам счастья, сударыня»?
— Господин капитан. — Корабу не только гораздо позже, чем Димиу, произвели в капитаны, но он был к тому же его подчиненным. — Я вас снова спрашиваю: признаете ли вы любовь по принуждению? Если женщина говорит: «Ты мне больше не нравишься, расстанемся», — можете ли вы ей ответить: «Ты осуждена на всю жизнь, ты не имеешь права на развод». Да?
— Ну, если идет речь о том, чтобы разойтись по всем правилам, тогда, конечно, другое дело ... Я о разводе не говорю. Я говорю о женщине, которая изменяет мужу.
Тут вмешался я — резким, почти свистящим голосом. Так нервно и с таким выражением лица, что все обернулись.
— Нет, это не так.
Теперь, когда все удивленно смотрели на меня, я продолжал несколько тише, но нарочито насмешливо:
— Спор ваш — детский и примитивный. Вы ничего не понимаете в психологии любви. Оперируете недифференцированным материалом.
Если бы я высказал это в форме объективного мнения, присутствующие, быть может, и приняли бы его, но в моем тоне, в подчеркнуто употребленном новом термине звучал оттенок насмешки и презрения. Поэтому на меня поглядели с изумлением, озадаченные выходкой, неподобающей военному. Капитан Корабу, раздраженный, но сдержанный, повернулся ко мне с торжественно-язвительной миной судейского.
— Как, сударь, если женщина говорит: «Я больше не хочу тебя», вы скажете ей: «Нет, должна хотеть»? Так, что ли?
— Если речь идет о простом спаривании — да, она имеет право сказать: «Не хочу больше». Но любовь — это нечто другое. И если вы не знаете, что это такое, то с вашими мнениями, купленными и проданными оптом: «За что купил, за то и продаю», — вы можете спорить всю жизнь и ни к чему не придете. — И, глядя на него с презрением, я добавил: — Рассуждайте лучше о том, в чем смыслите.
Все вздрогнули и замерли в растерянности, словно с потолка сорвалась и упала на стол среди тарелок и стаканов свернувшаяся в клубок змея. Выпад мой был неуместен, груб, неоправдан по отношению к этим людям, которые вели обычный послеобеденный разговор, но ядовитое сусло, бродившее во мне, должно было излиться. Я резко встал и с надменным видом пошел при общем замешательстве к двери, словно покидал заседание в полном разгаре.
Я был уже у порога, когда меня настиг, словно нож в сердце, шипящий грозный голос капитана Корабу:
— Младший лейтенант Георгидиу...
В тот же момент я услышал, как зазвенели тарелки, упал стул, и я понял, что капитан Корабу в бешенстве выскочил на середину комнаты.
Я на мгновение застыл, по-прежнему стоя спиной к присутствующим, и подумал: «Пропал». Эта мысль пришла просто и спокойно, как у врача, констатирующего у себя самого рак. Я знал, что капитан однажды ударил офицера.
Я резко, всем телом повернулся назад и сделал шаг в глубину комнаты. Капитан Корабу, куда крепче и сильнее, чем я, ожидал меня стоя: но застыл с занесенной рукой, увидев, что я сжал кулаки, готовясь ответить ударом на удар. Я чувствовал, что побелел и весь напрягся в ожидании, но сохранял мертвенное спокойствие. По комнате пробежал трепет, и, казалось, все затаили дыхание. Капитан встретил мой взгляд и не сдвинулся с места. Наверное, он увидел в моих глазах смерть, безжизненность лунных пространств. Все поняли, что я отвечу на удар, а потом убью себя. На меня никто еще не поднимал руки, и думаю, что я не смог бы этого вытерпеть. Раза два в жизни мне довелось дойти до такого вот предела. Я был еще ребенком, когда меня чуть не растерзал бульдог, он кинулся на меня, но я встретил его пронзительным взглядом, и он замер на месте, тогда я был смертельно бледен, вероятно, как и сейчас. Я чувствую, что никогда не смог бы совершить это сознательно и преднамеренно, как эксперимент. Мне думается, что этот взгляд — высшая форма контакта души с душой, элемента с элементом.
Я вышел, все еще бледный, среди всеобщего напряженного молчания, едва не столкнувшись в прихожей с денщиками, убиравшими посуду.
— Господин младший лейтенант! Нынче ночью наша рота — на трех постах в карауле!
Это был старшина Райку, ожидавший, когда я встану из-за стола.
— Оставь меня в покое.
Я вышел на поляну, залитую лунным светом. Теперь меня охватило всепоглощающее отчаяние. От одной мысли, что надо идти домой, сжимало горло. Я чувствовал, что мне необходимо побродить, поплутать по тропинкам. Я не знал, что же делать, и меня в глубине души томило желание все же отправиться в Кымпулунг, где сходились нити моего счастья. Но чувство осторожности говорило, что я могу все испортить, если поддамся ложному импульсу.
Меня догнал озабоченный Оришан и, подойдя ближе, спросил:
— Послушай, друг Георгидиу, что с тобой?
Он взял меня под руку, но я попытался уклониться от ответа.
— Ничего.
— Но послушай: как понять твою выходку?
Стараясь сдерживаться, я продолжил свою взволнованную филиппику, не подходящую ни к месту, ни ко времени и поэтому звучавшую риторически для того, кто не разобрался в происшедшем.
