Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…
О, как я была в себе уверена ещё вчера! Одиночество, монастырь, или монашество в миру – только не ложь. Только не компромисс!
Ещё вчера я не знала, что мне уготовано. Не подозревала. И вдруг – эта страшная трещина в тверди… и не за что схватиться, не за что зацепиться… И только одно звучит в мозгу: «И какой идиот её возьмёт?!»
И весь мир как будто тут же узнал о том, что произошло. Как?… – это осталось загадкой. Будто эта трещина отразилась как-то и на моём лице… Не знаю. Но со всех сторон послышалось: «Ах, Пьер Безухов! Это же настоящий Пьер Безухов!… Ах, как он тебя любит!… Ах, да это же судьба твоя, быть может…»
Может, он и в самом деле чем-то походил на Пьера Безухова. Тот – который звонил, названивал уже почти год. Не обращая внимания на мою резкость. На моё «Нет!», категорически и не однажды уже сказанное. Продолжал звонить…
Может быть, внешне он и походил слегка на толстовского героя: такой же неуклюжий, рассеянный, неловкий… За этой неуклюжестью и рассеянностью мои друзья и знакомые (с которыми он старательно перезнакомился и сдружился за этот год), все видели – детскую непосредственность и трогательную неприспособленность к жизни. Все уже знали, как он меня беззаветно любит. Все, кроме меня, ему глубоко сочувствовали. И укоряли меня: «Ах, пробросаешься!», «Ах, проворонишь своё счастье!…»
* * *
Было лето, июль. Приближался мой день рождения. И вдруг – шёпоток внутри меня: «Вот кто подарит мне на день рождения крестик – с тем и нести крест… За того и пойду замуж». Словно обет дала. Себе – или кому-то?…
Жду дня рождения с нетерпением и… страхом.
Слава Богу! – почти никто о нём не вспомнил. И крестика никто мне не подарил. Разочарование, смешанное с облегчением. Но облегчения всё же было больше, чем разочарования…
* * *
Мой приятель из студии пантомимы, Валька Гнеушев, поступил в цирковое училище, на клоунаду. Счастливчик! Я столько лет мечтала об этом, дважды пыталась, но – увы! А Вальке повезло.
Он говорит: «Может, нам сделать что-то вместе?» Ему мерещится девочка-клоун, спускающаяся на шарике из-под купола… Он, Белый клоун, – в манеже, а она, Рыжий клоун, – из-под купола… Мы ходим по Тверской, под дождём, и Валька пытается расшевелить меня. Разве я не мечтала? Мечтала. Разве я не хочу? Хочу.
Но могу ли я?… Когда я прохожу мимо цирка на Цветном, точнее – когда я обхожу его стороной, внутри – такая острая боль, которая не совместима с дальнейшими упражнениями в пантомиме и клоунаде. Уже два года, как ушёл Мой Клоун… Но сердце болит по-прежнему. Дождь, дождь… Искристый, точно весь в бисере, вечер… Валька счастлив, ему кажется, что он уже завтра выйдет в манеж.
А мой манеж как будто откололся от Земли и улетел на другую планету… и нет туда транспортных средств, да и зрителей там нет, для которых нужно было бы выходить на ковёр, и воздуха нет, которым дышать… Вот это главное – нет воздуха. Без зрителей можно обойтись, добраться можно было бы на силе желания, но без воздуха ничего не возможно. А воздух как будто весь выпит, и вокруг моего манежа – сушь и пустота безвоздушного пространства… В такой обстановке не живут. Даже клоуны-трагики, каким я мыслила себя. В такой атмосфере только вымирают…
* * *
Бывали дни, когда я с утра до вечера блуждала по Москве…
То лето было жарким, грозовым и тоскливым.
То лето…
* * *
Меня врачуют улочки Москвы,
Базары, цирки, старые подворья…
Их суета врачует от тоски
По дому, по теплу – где только двое.
И я стремлюсь неведомо куда –
Как пыль, гонимая дыханием ненастья…
Как с мельничных колёс летит вода…
Но где-то в подсознанье вспыхнет: "Мастер!…"
Меня врачуют ливни и жара
Гудящего от напряженья лета…
И, задыхаясь, я шепчу: "Жива,
О Господи, жива! Как странно это…"
Меня врачует пляшущий содом,
Гудящий карнавал и хохот масок!
А в центре, на прудах, где серый дом, –
Беспечной Аннушкой опять разлито масло…
* * *
Очень хочется кого-то любить, о ком-то заботиться. В то лето я почувствовала это особенно остро. Узнавала, как можно взять ребёнка из детского дома. Оказалось: чтобы усыновить ребёнка, нужно сто-о-олько всего иметь!… Хорошую работу, большую зарплату, отличное здоровье, квартиру и мужа. Ха-ха-ха. У меня из этого перечня нет ни-че-го. Так что ребёнок из детского дома мне не светит. А что мне светит?…
* * *
Работаю санитаркой в поликлинике. Почему? Сама не знаю. Просто надо где-то работать. А тут как-то вышла из института, побрела по Большой Бронной, добрела до пересечения с Малой Бронной, увидела на углу поликлинику. На стене – объявление, что требуется санитарка. Вспомнила санитарку из кардиологического отделения, где лежал отец. Она говорила: «Я так люблю свою работу!» Пошла и устроилась.
Работа как работа. Но вряд ли я когда-нибудь полюблю её – не вижу ничего увлекательного в том, чтобы махать половой тряпкой… Но кто-то же должен ею махать! Кстати, в этой работе есть свои плюсы. Во-первых, не надо ни с кем разговаривать. Во-вторых – вторую половину дня я совершенно свободна.
Почти каждый день после работы езжу в Коломенское, где служит отец Кирилл Чернецкий.
* * *
. Тропа в Коломенское… Август.
. Преображение Господне.
. Несут пылающие астры
. К подножию Креста сегодня.
. Сквозь лес ромашковый, полынный
. Иду на звон Преображенский…
. Дорога – белая от пыли –
. Проторена любовью женской.
. Звенят кузнечиков оркестры…
. И лето замерло в зените.
. Но тронута уже окрестность
. Осенней золотистой нитью…
. И до краёв – в лампадке масла…
. Отягощённая плодами,
. Иду на свет Второго Спаса
. Густыми, тихими садами…
. Иду к Тебе – и обретаю
. Спокойствие души в движеньи.
. Платочки белые мелькают…
. Пылит тропа…
. Преображенье.
* * *
Часто захожу к Каптеревым.
Посижу, погреюсь у их очага… Людмила Фёдоровна прочтёт новые стихи, Валерий Всеволодович покажет новую картину. И обязательно угостят свежезаваренным чаем – как же без этого? Без этого – никак.
Потом, с тоской в сердце, – домой. И Валерий машет мне вслед с лоджии… из своего зелёного садика… Долго-долго машет, пока я иду по переулку до Телеграфа. И я всё оглядываюсь и оглядываюсь, и тоже машу ему в ответ… И думаю: «Господи! Пусть так будет всегда – чтобы он махал мне с лоджии…»
* * *
От тоски забрела как-то к Гавру. Его семейство на даче, он сейчас один в Москве.
Когда пришла, он перебирал привезённую с дачи чёрную смородину, варил варенье своим детишкам на зиму. Такой хозяйственный, заботливый. Замечательный папа своих детей. Его детям повезло.
Долго, допоздна, сидели на кухне, и я ему рассказывала об отце: рижская весна никак не отпускала меня, и я без конца кому-нибудь рассказывала об отце. А Гавр мне – о своём отце… Он как раз собирается к нему на свидание в лагерь.
Зажгли свечу… На кухне негромко играл магнитофон с песнями Галича… В то время запрещёнными. Гавр сказал, что заучивает их наизусть – чтобы потом, на свидании с отцом, петь их ему там… в лагере.
Стемнело… На доме напротив зажглась реклама и побежала горящей строкой по фронтону: «При пожаре звонить «03».
Но нам пожарники не понадобятся. Пожара не будет. Пожар нам не грозит…
По дороге домой, в метро, написала стихи.
* * *
. Пусть лето кончилось давно,
. но раз в году
. Бывает день, который наш –
. и только.
. Я, торопясь, – через обвалы зим – к тебе иду…
. И смысла не ищу,
. что в смысле толку?
. Мы зажигаем на столе свечу…
. Как в маленькой часовне…
. Помнишь, милый?
. И возвращаемся – по тонкому лучу –
. В то лето –
. в сон непрочный –
. в шарик мыльный…
. Над нами ветры лунные поют…
. Мы заново идём путём знакомым,
. Два странника бездомных, –
. в наш приют,
. Не опечатанный ни тленом, ни законом.
. Мы входим в наше лето – точно в дом,
. В уютный мир – в улитку – в звёздный космос…
. Здесь всё по-прежнему…
. Здесь каждый звук знаком.
. И всё на месте; всё легко и просто.
. Пусть лето кончилось давно,
. но каждый год
. День посылается – как знак…
. Его устами
. Нас – наше прошлое пленительно зовёт…
. Нет прошлого!… Всё – здесь.
. Всё наше – с нами.
* * *
Настала осень. Нет, ещё был календарный август, но холод и проливные дожди – как будто уже глубокая-глубокая осень…
