Квинси Де - Исповедь англичанина, любителя опиума
Квинси Де - Исповедь англичанина, любителя опиума краткое содержание
Де Квинси Томас
Исповедь англичанина, любителя опиума
Томас Де Квинси
Исповедь англичанина, любителя опиума
К ЧИТАТЕЛЮ
Я представляю тебе, благосклонный читатель, рассказ об удивительной поре моей жизни. Хотелось бы верить, что в моем толковании эта история окажется не просто занятной, но в значительной степени полезной и назидательной. Единственно с подобной надеждой писал я ее, и это одно служит мне оправданием в том, что я преступаю тот предел скромности и благородства, который обычно побуждает нас скрывать свои слабости и пороки. Ничто так не оскорбляет чувств англичанина, как зрелище человека, выставляющего напоказ свои нравственные язвы и шрамы и сбрасывающего те "покровы приличия", под которыми время и снисхождение к человеческим слабостям таят сии изъяны: потому героями наших откровений (то есть признаний непроизвольных и не для суда предназначенных) оказываются и падшие женщины, и авантюристы, и мошенники; если же мы хотим увидеть подобные примеры добровольного самоуничижения тех, кого склонны мы причислять к благородной и достойной части нашего общества, следует обратиться к литературе французской {1} или к той части литературы немецкой, что заражена поддельной и несовершенной чувствительностью французов. Все это я чувствую так живо, с таким волнением ощущаю, насколько заслуживаю упреков в продолжении такой традиции, что колебался долгие месяцы, прежде чем счел уместным до смерти моей (когда по многим причинам сия история и так бы вышла в свет) представить глазам публики эту или любую другую часть опубликованного рассказа; лишь тщательно взвесив все "за" и "против", решился я на подобный шаг.
Порок и нищета склонны, повинуясь естественному побуждению, избегать взоров общества - они предпочитают замкнутость и одиночество и даже могилу себе выбирают в стороне от тех, кто населяет кладбище, словно бы отказываясь от родства с великим семейством людей и желая лишь (как трогательно пишет мистер Вордсворт {2})
Делить в смиренье и
Раскаяние с заточеньем.
Все это в целом неплохо и идет нам на пользу; и сам я ни в коей мере не желал бы ни проявить невнимание к таким благотворным чувствам, ни ослабить их словом или поступком. Исповедь моя не является признанием вины, но, даже будь она таковым, польза от записей моего опыта, приобретенного столь дорогою ценою, могла бы с избытком искупить оскорбление вышеописанного чувства и оправдать нарушение общего правила. Немощь и нищета - сами по себе еще не грех. Они то приближаются к нему, то отдаляются от его мрачных теней - сие происходит соразмерно с вероятными намерениями и надеждами виновника и оправданиями, явными или тайными, самого проступка, а также в соответствии с тем, сколь сильно было искушение с самого начала и сколь серьезно, в воле и в поступках, выражалось его противостояние до самого конца, что же до меня, то, не погрешив против истины и скромности, могу сказать: жизнь моя, коли взять ее целиком, есть жизнь философа - с самого рождения я был существом интеллектуальным и начиная с самых ранних школьных дней в высшей степени умственными можно назвать мои повседневные занятия и развлечения. И если считать, что употребление опиума доставляет нам чувственное удовольствие, и если я вынужден признать, что предавался ему с чрезмерностью, доселе не засвидетельствованной {Я говорю "не засвидетельствованной", так как один из весьма знаменитых ныне людей явно превзошел меня в этом смысле, если верить всему, что говорят о нем. (Примеч. автора.)}, тем не менее верно и то, что я с истинно религиозным рвением пытался побороть это пленительное наваждение и в конце концов достиг того, чего до сих пор никто не достигал, - я расплел почти до последних звеньев ненавистные цепи, что сковали меня. Такое самообуздание может служить достаточным противовесом любой степени самопотворства. Не стану настаивать, что в моем случае самообуздание не подлежит сомнению, а вопрос о потворстве решается в зависимости от того, подразумевает ли оно действия, продиктованные стремлением облегчить боль или стремлением к удовольствию.
Посему я не признаю за собою вины, но даже если бы и признавал ее, то, вероятно, все же решился на эту исповедь, с мыслью о пользе, которую может она сослужить всем употребляющим опиум. Ты можешь спросить: кто же эти люди? К сожалению, читатель, число их огромно. В этом я уверился много лет назад, когда пытался подсчитать всех, явно или косвенно известных мне как опиофаги {3} - говорю лишь о малой части английского общества (а именно о людях, славных талантом либо высоким положением); среди них, например, красноречивый и благодетельный -; покойный декан -кого колледжа: лорд -; мистер -; философ; прежний помощник министра (описавший мне теми же словами, что и декан, то чувство, которое побудило его впервые принять опиум, чувство, "будто бы крысы терзали его желудок, сдирая внутри кожу"); мистер -; а также многие другие, не менее известные лица, перечисление которых было бы утомительно. И если одна часть общества, еще сравнительно ограниченная, доставляет нам столько примеров подобного пристрастия (попавших в поле зрения одного-единственного наблюдателя), то очевиден вывод, что взятое целиком население Англии даст нам число употребляющих опиум в той же пропорции. Я тем не менее сомневался в обоснованности такого вывода, пока мне не стали известны некоторые факты, убедившие меня в правильности моего заключения. Я укажу два из них: 1) три уважаемых лондонских аптекаря (торгующих в весьма отдаленных друг от друга частях города), у которых мне пришлось недавно приобретать малые порции опиума, уверяли, что число тех, кто балуется опиумом (если так можно сказать), нынче непомерно велико и что невозможность порой отличить людей, коим опиум необходим в силу известной привычки, от приобретающих его с целью самоубийства, вызывает среди аптекарей ежедневные споры и волнения. Это свидетельство касается лишь Лондона. Но, 2) (что, возможно, поразит читателя еще более) несколько лет назад, проезжая через Манчестер, я слышал от разных хлопкопромышленников, что у их работников быстро входит в привычку употреблять опиум {4}, причем в таком количестве, что в субботу к полудню прилавки аптекарей усыпаны пилюлями в один, два или три грана, готовыми удовлетворить вечернюю в них потребность. Непосредственной причиной тому послужило такое сокращение заработков, что работник не мог уже покупать эль или спирт; очевидно, все это прекратилось бы, поднимись эти заработки. Но я нимало не сомневаюсь в том, что человек, хотя бы раз испытавший божественное наслаждение от опиума, никогда вновь не обратится к грубым и смертельным удовольствиям алкоголя, и верно сказано, что
Его теперь ест тот, кто никогда не ел,
А тот, кто ел всегда, особо преуспел.
Привлекательность опиума, безусловно, признают даже его злейшие враги, медицинские авторы: так, Осайтер, фармацевт Гринвичского госпиталя {5}, пытаясь в своем "Очерке о действии опиума" (опубликованном в 1763 году) объяснить причины, по которым Мид недостаточно ясно определил свойства, противопоказания и проч. этого снадобья, выражается следующим загадочным образом ( {ежели кратко изложить (др.-греч.).}): "Возможно, он полагал сей предмет слишком деликатным по своей природе, чтобы широко оглашать его, ибо тогда многие стали бы без разбора употреблять его и утратили бы страх и осторожность, необходимые для того, чтобы предупредить знакомство с исключительной силой этого снадобья"; "И так как он имеет множество свойств, которые, будучи известны всякому, могли бы приучить нас к употреблению оного и привести к тому, что он распространится у нас более, нежели у самих турок"; "результатом сего знакомства, - добавляет он, - стала бы общая беда". С необходимостью такого заключения я не могу вполне согласиться, но коснусь данного вопроса в конце моей исповеди, где представлю читателю мораль этого повествования.
jwnantasunetoisi * ЧАСТЬ I *
События, описанные в "Предварительной исповеди", начались чуть более и завершились чуть менее девятнадцати лет назад: стало быть, используя обычный способ определять даты, большинство этих событий имеют либо восемнадцати-, либо девятнадцатилетнюю давность; однако, поскольку заметки и записи, послужившие основой для повествования, были впервые собраны прошлым Рождеством {6}, мне показалось естественным отдать предпочтение первому из указанных сроков. Сочиняя свою книгу в большой спешке, я всюду сохранил эту дату, хотя после означенного Рождества прошло несколько месяцев: это, по-видимому, не вызвало много неточностей, по крайней мере существенных. Тем не менее в одном случае, когда автор говорит о дне своего рождения {7}, его приверженность первому сроку привела к ошибке на целый год: ибо во время работы над книгой девятнадцатый год от самого начала приблизился к концу. Вот отчего представляется необходимым указать, что повествование охватывает время между началом июля 1802 года и началом или серединою марта 1803 года.
