Уильям Фолкнер - Свет в августе; Особняк
Уильям Фолкнер - Свет в августе; Особняк краткое содержание
Уильям Фолкнер
СВЕТ В АВГУСТЕ. ОСОБНЯК
Вступительная статья и примечания Б. Грибанова.
Иллюстрации В. Горяева.
Б. Грибанов ГНЕВ И СОСТРАДАНИЕ ФОЛКНЕРА
Уильям Фолкнер (1897–1962) принадлежит к тому поколению американских писателей, которое вошло в литературу после первой мировой войны. Их прозвали тогда «потерянным поколением». Для этого были известные основания — эти люди, прошедшие сквозь горнило войны, несли в сознании и выражали в своем творчестве смятение и ужас перед безумием человечества, позволившего ввергнуть себя в мировую бойню, горечь и боль за казавшиеся такими незыблемыми духовные ценности буржуазной демократии XIX века, которые лопнули, как мыльный пузырь, при первом выстреле, возвестившем мировую войну.
Многие зарубежные критики, не вдаваясь особенно в суть дела, причисляли Фолкнера, главным образом в начале его творческого пути, тоже к «потерянному поколению». Этому способствовали некоторые внешние обстоятельства — легенда о его участии в качестве летчика в боях над Францией и тяжелом ранении в голову, которую он тогда не опровергал, его первый роман «Солдатская награда» (1926), посвященный возвращению калеки летчика домой с фронта.
Но все это были чисто внешние признаки. В войне Фолкнер, вопреки своему страстному желанию, не участвовал, — пока он учился в Канаде в летном военном училище, война кончилась. Роман «Солдатская награда» оказался единственной данью этой теме, а все творчество Фолкнера развивалось по совершенно иному руслу.
Да и сам Фолкнер довольно резко отрицал само понятие «потерянное поколение». Выступая в 1955 году в японском университете Нагано, Фолкнер говорил: «Эта фраза была отчеканена Гертрудой Стайн, когда она говорила о молодых писателях, живших в ее время в Париже. Это были Скотт Фицджеральд, — Хемингуэй тогда еще не был широко известен, — я думаю, она имела в виду, что прошла ужасная война, которая уничтожила массу молодых людей, она изменила облик мира, так же, как это произошло после последней войны, и она считала, что молодые люди, которые выжили, остались навсегда травмированными ею, что они оказались потерянным поколением. Я никогда с этим не соглашался. И я не верю, что Хемингуэй или Фицджеральд когда-нибудь действительно рассматривали себя как принадлежавших к потерянному поколению. Они приняли терминологию Стайн, которая звучала хорошо, это получилась удачная, если можно так сказать, этикетка, но я не верю, что какой-нибудь писатель рассматривал себя как представителя потерянного поколения. Он видит в себе представителя человечества».
Эта идея общечеловечности всех людских проблем, их универсальности, оказалась одним из краеугольных камней творческого кредо Фолкнера. «Я не думаю, что люди столь уж различны, — утверждал он. — Я полагаю, что нет такой уж большой разницы между южанами и северянами, между американцами, русскими, китайцами… Они могут жить где угодно. Конечно, они носят разную одежду и ведут себя иначе, чем жители Северного Миссисипи, но в главном их поведение такое же, у них те же душевные страдания, те же надежды».
Такая постановка вопроса легко могла привести к условным литературным решениям, когда совершенно не важно, в каких декорациях разворачивается действие на сцене. Кстати сказать, и первый роман Фолкнера «Солдатская награда», и второй — «Комары» (1927), в котором действие происходило во французском квартале Нового Орлеана, где жила художническая и литературная богема, — страдали в известной мере именно такой литературной условностью. Но эти первые два романа были только пробой пера, поисками своей темы.
Фолкнера отличало от тех американских писателей 20-х годов нашего века, которых принято было объединять этикеткой «потерянное поколение», диаметрально противоположное отношение к своим истокам, к своей земле. Молодые интеллектуалы, раздавленные кровавой бессмыслицей мировой войны, потрясенные крахом всех тех иллюзий, в атмосфере которых они выросли, с отвращением взирали на новую американскую действительность, на шумное и наглое победоносное шествие Его величества Доллара, на дух стяжательства, овладевший людьми и вытеснивший из их душ все иные человеческие чувства, на духовную нищету и убожество американского общества. Они приходили к выводу, что на американской почве нет места искусству и литературе, и бежали в Европу, в Париж, чтобы там приобщиться к новым современным веяниям. Многие из них так и остались там на целые десятилетия, а иные на всю жизнь.
Для Фолкнера этой проблемы — уезжать из Америки или оставаться — никогда не существовало. И совсем не потому, что он питал какие-то иллюзии в отношении современной ему американской действительности и места в ней литературы. Еще в 1922 году он с издевкой писал в студенческой газете «Миссисипиан» о духовной скудости американской читающей публики и о писателях, подчиняющих себя требованиям этой публики, — «они создают, если можно так сказать, духовную плевательницу для этого слоя населения, который, к сожалению, имеет деньги в нашей стране». Но мысль об отъезде была глубоко чужда ему. В той же статье он высмеивал писателей, бежавших из США в Европу: «О'Нил повернулся спиной к Америке, чтобы писать о море, Мардсен Хартли взрывает обвинительные шутихи на Монмартре, Алфред Креймберг уехал в Италию, Эзра Паунд яростно жонглирует с поддельной бронзой в Лондоне. Все они нашли Америку эстетически неприемлемой, однако, будучи американцами, они когда-нибудь вернутся, — некоторые в удручающее одиночество, другие, чтобы с радостью писать для кино».
Фолкнер удивительно остро ощущал свою неразрывную связь с родными местами, с Северным Миссисипи, где он родился и вырос, с городком Оксфордом, в котором он прожил всю свою жизнь и в котором умер. Еще будучи молодым человеком, не написавшим ни одной книги, он догадывался о том, какие живительные силы придает литературе ее национальная первооснова, когда в уже упоминавшейся выше статье 1922 года утверждал, что «искусство преимущественно провинциально, то есть оно имеет корни непосредственно в определенном веке и в определенной местности» и что «Король Лир» и «Гамлет» не могли быть написаны нигде, кроме как в Англии в царствование королевы Елизаветы, а «Мадам Бовари» могла быть создана только в долине Роны в XIX веке.
С этих позиций национальной самобытности оценивал молодой Фолкнер и американскую литературу. Тех американских писателей, которые были до Твена, Фолкнер рассматривал как писателей европейской культуры, заявляя, что «Марк Твен был первым подлинно американским писателем, и все мы — его наследники, ведем от него свою традицию». В числе тех американских писателей, у которых он учился, Фолкнер называл также Шервуда Андерсона и Теодора Драйзера. Уже одно перечисление этих имен указывает на то, что Фолкнер считал себя наследником реалистической, самобытной американской традиции в литературе. Важно здесь и другое — все трое названных им писателей были яркими и последовательными выразителями демократических тенденций американской прозы.
Именно этим плодотворным путем и пошло развитие фолкнеровского таланта. Уже в третьем своем романе «Сарторис» (1929) Фолкнер обрел свою тему. «Начиная с «Сарториса», — говорил Фолкнер, — я обнаружил, что моя собственная крошечная почтовая марка родной земли стоит того, чтобы писать о ней, что всей моей жизни не хватит, чтобы исчерпать эту тему».
Так зародилась йокнапатофская сага — цикл романов и рассказов о Йокнапатофском округе, микромире, созданном могучим воображением писателя, но на самом деле вобравшем в себя все характерные черты американского глубокого Юга с его специфической историей, своеобразными нравами, сложными социальными и расовыми отношениями.
Само название «Йокнапатофа» на языке индейцев чикесо означает: «тихо течет река по равнине». Вот так и течет, то разливаясь могучим потоком, то разделяясь на извилистые рукава, река жизни в прозе Фолкнера, и писатель черпает из этой реки — то из ее истоков, то из тихих заводей, то из многоводного устья. Чтобы охватить и воспринять весь этот сложный, многообразный и противоречивый мир Фолкнера, надо, вероятно, познакомиться со всеми его книгами. Тогда события, поступки людей, связи между ними предстанут перед читателем уже не пестрой мозаикой, а величественным эпическим полотном, — каждый эпизод, каждый персонаж займет свое место в истории Йокнапатофы.
Хотя сам Фолкнер утверждал, что у него «не было намерения писать историческое полотно», — «я не представлял себе, — говорил он, — что создаю историю определенного кусочка земли», — тем не менее, если расположить все его произведения, посвященные Йокнапатофскому округу, в хронологическом порядке изображаемых в них событий, то перед читателем возникнет впечатляющая перспектива, охватывающая около полутора столетий истории этого края, начиная с 30-х годов прошлого века и кончая 50-ми годами нашего века, временем после окончания второй Мировой войны.
