Анджей Савицкий - Апозиопезис
— Слишком высоко поет, это уже не контральто, а выше. А ведь роль Фидес была написана для контральто. Ну кто же, на божью милость, доверил главную роль этой девице Чеховской? Она столь позорно завышает низкие ноты[5]. У меня просто болят уши. Я страдаю!
Последние слова дошли, похоже, до самой сцены, потому что молодая певица изумленно поглядела в сторону лож. Барон фон Лангенау фыркнул смешком, догадываясь о содержании замечаний пани Чверчакевич. Генриетта улыбнулась ему одновременно извиняясь, но и заговорщически прищурив глаз. К счастью, тут свою партию начал исполнять опытный тенор, пан Чешлевский. У этого все получалось гораздо лучше, так что пани Люцина вернулась к поеданию шоколадок. До средины первого акта она слопала их целый пакет и, к испугу ежеминутно угощаемой Генриетты, вытащила из складок платья следующий.
Вдруг на сцене появилась красивая женщина с круглым, юным лицом и прелестным остроконечным носиком. Запела она превосходным сопрано, чисто и умело[6]. Голос ее отразился в хрустальных подвесках люстр Оперы и приятно защекотал в самой средине головы у Генриетты. На сей раз пани Люцина проявила удовлетворение:
— Это варшавская примадонна, панна Довяковская. Девочка в своем деле толк знает, талант! А вот теперь слушай, сейчас прозвучит самое красивое…
Панна Довяковская пела свои драматические реплики все быстрее, оркестр брал очередные ноты весьма бравурно, с ударами в литавры. Напряжение росло и достигло зенита. Музыка заполнила все и вся, вибрировала в мыслях слушателей, впивалась в их тела, в саму плоть. И вдруг все застыло в тишине. Певица умолкла и закрыла веки. Генриетта знала, что это такое — оперная риторическая фигура, называемая апозиопезисом[7]. Затягивающаяся пауза, которая чаще всего символизирует смерть.
Мир замер в неподвижности и тишине. Генриетта не могла отдышаться, хотя и сильно того желала. Она не могла даже пошевелиться. Тишина тянулась; казалось, она выпирает из мыслей музыку, жадно ее поглощая. Даже пани Чверчакевич застыла, склонив голову набок, а из ее рта потекла струйка шоколадной слюны. Творилось нечто нехорошее. Что-то напирало на реальность и протискивалось из небытия в материальный мир. Нечто чуждое просачивалось со стороны сцены, вибрировало в струнах и резонирующих корпусах скрипок, вытекало из них вместе с мраком. Полосы тьмы окружили фигуру примадонны, подавили свет, загустели. Оперу посетило существо, пожирающее свет и движение. Невидимое, но давящее и болезненно реальное врывалось в мысли, засевая все пронзительной печалью. В Оперу прибыла сама Смерть.
Генриетта именно так и запомнила ее по полям сражений. Могущественное существо, прибывающее в аккомпанементе страха и боли. Именно от нее она сама бежала до самой Варшавы.
Неожиданно панна Довяковская открыла глаза. Они были заполнены абсолютным мраком. Женщина подняла голову и глянула прямо на ложу. Генриетта видела, как окружающая певицу чернота конденсируется в некую фигуру: великана с размытыми контурами, лишенного черт лица, из спины которого торчали поломанные культи псевдокрыльев. Темный силуэт с хлопаньем поднялся в воздух и помчался к ложе, в которую врезался с басовым урчанием. Геня бросилась в сторону, охватив рукой пани Люцину. Темнота мазнула ее своим ледяным прикосновением. Недвижимость и тишина взорвались криком боли. Австрийский посол полетел назад, из его разорванной груди фонтанами била кровь. Фроляйн-юнкер почувствовала знакомый запах. Смрад смерти. От испуга она завизжала, схватившись на ноги. В зрительном зале поднялся шум. Крики перепуганных до последнего и теряющих сознание дам слились в необычную какофонию. Примадонна на сцене грохнулась на пол, не потерявшие сознание женщины впали в истерику.
— Господи Иисусе, Оперу посетил демон! — Пани Люцина Чверчакевич была далека от обморока или паники. Она размашисто перекрестилась. — Близко прошел, но Матерь Божья хранила нас. Спасибо, девочка, что оттолкнула меня. А может дьявол хотел забрать только этого несчастного?
Чрезвычайный посол лежал плашмя, с зияющей в груди чудовищной раной. Вне всякого сомнения, он был мертв. Генриетта отметила, что его красивый золотой орден был разрублен пополам. В ложе было не продохнуть от охранников и царских агентов. Обладатель железных глаз смерил обеих дам холодным взглядом вампира, а потом указал на них своим подчиненным.
— Боюсь, пани Люцина, что у нас будут неприятности, — совершенно излишне заявила Генриетта.
— Только спокойствие, дитя мое. — Дама позволила вывести себя наружу. — Находясь в аресте, мы, прежде всего, должны следить, чтобы эти азиатские дикари нас не изнасиловали. Требуй, чтобы тебе предоставили нормальную камеру, и чтобы с тобой обращались с достоинством.
Генриетта глянула на показывающего ей дорогу агента с металлической кожей, по которой все так же стекали змейки разрядов. Полицейский никак не выглядел заинтересованным их женскими прелестями; скорее всего, он походил на такого типа, который способен и обожает доставлять человеку ужасную боль. Потенциальное изнасилование в камере было сейчас самой мелкой из забот для арестованных дам.
Варшава, 10 (22) ноября 1871 г.
Кто-то начал лупить изо всех сил в ворота, прерывая Данилу Довнару его кулинарные сомнения. Худой и высокий инженер, одетый в одни лишь доходящие до колен подштанники и не застегнутую сорочку, стоял на кухне, размышляя, чтобы съесть на завтрак. А точнее: чем запить. Дело в том, что выбор сухого провианта ограничивался тем, что потребить с кусочком хлеба: твердый сыр или пикули из банки, либо, по возможности, и то, и другое. Гораздо большей проблемой был выбор напитка. Пугающая сухость в горле и шум в голове склоняли к тому, чтобы протянуть руку за бутылкой вина, так и искушающей из-за приоткрытых дверок погребца; но разум подсказывал, чтобы начать день на трезвую голову, со стаканом молока. На несколько рюмок чего покрепче или пару бутылочек вина время придет вечером. С другой стороны, ну какой нормальный человек с утра пьет молоко? Ф-фу, гадость! А вот стаканчик винца для разгону никак не помешает. Всего один.
Эти сомнения длились уже несколько минут, чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону. Но вот грубый стук в ворота столь же грубо прервал внутреннюю борьбу и разозлил Данила.
— Алоизий! Ну-ка глянь, кого там холера принесла?! — рявкнул он.
Ему ответило молчание. Лакей вновь отбыл в город. Явно за покупками, а еще точнее — в церковь, чтобы помолиться. Алоизий Оржешко был необычайно религиозным слугой, как это и пристойно заядлому обращенному в католицизм, а до недавнего времени — исламскому джинну.
Данил Довнар тяжело вздохнул и вышел из флигеля. Он не обращал внимания на пронзительный ветер и легкий заморозок, покрывший лужи на дворе ледком. Инженер не позаботился даже о том, чтобы обуть ботинки. Только почесал шрамы возле латунной дверцы на груди. Это ему напомнило о необходимости завести механизм, что следовало делать хотя бы раз в несколько дней. В связи с этим, он отрыл дверцу в грудной клетке и три раза повернул небольшую рукоятку. Вращающиеся внутри золотые шестереночки и стеклянные насосики, прокачивающие по трубкам животворные жидкости, тут же заработали быстрее, и инженер почувствовал приятный прилив энергии и радости жизни. Мехаборгическая система, якобы, сама приказала себя имплантировать, о чем, ясное дело, он никак не помнил. Тем более, что в ходе процесса ему провели трепанацию черепа, чтобы подключить какую-то холеру непосредственно к мозгу и заменить лобную и височную кости на золотые пластины.
С самого детства он страдал худобой и склонностью к болезням, ничего удивительного, что в конце концов подхватил чахотку. Случай был из породы безнадежных, не помогли выезды на воды и целое состояние, растраченное на различных курортах. Единственный шанс на выживание давала замена легких на заводное устройство. Довнар не помнил ни самой операции, ни, особо, жизни до нее. То есть, он понятия не имел, что склонило его имплантировать в собственном теле не только устройства по поддержанию жизнедеятельности, но еще и необыкновенного механизма, который, под влиянием электрического тока, превращал его самого в личность, способную ментально путешествовать между параллельными мирами. Из них он мог черпать воздействия, меняющие физику. Зачем? Алоизий утверждал, что это по причине унаследованного от деда неукротимого научного запала. Сам Данил деда не помнил. Запал же, и вправду, в нем иногда просыпался, но только на трезвую голову, а подобное с инженером слишком часто не случалось.
Он приоткрыл ворота и выглянул на улицу. На тротуаре стоял усатый мужик, держащий за уздечку здоровенную конягу, запряженную в тяжелую колесную платформу для перевозки мебели.
— Улица Шлиска, 1465? Дом пана Довнара. Я агент из таможенной службы перегрузочной станции Петербургской железной дороги, — представился усач. — Привез вам посылку. Забираете?
